Две пули в меня попали На дальней, глухой Колыме. Одна размозжила локоть, Другая попала в голову И прочертила по черепу Огненную черту. Та пуля была спасительной - Я потерял сознание. Солдаты решили: мертвый, И за ноги поволокли. Три друга мои погибли. Их положили у вахты, Чтоб зеки шли и смотрели - Нельзя бежать с Колымы. А я, я очнулся в зоне. А в зоне добить невозможно. Меня всего лишь избили Носками кирзовых сапог. Сломали ребра и зубы. Били и в пах, и в печень. Но я все равно был счастлив - Я остался живым. Я находился в БУРе. Рука моя нарывала, И голову мне покрыла Засохшая коркой кровь. Московский врач-«отравитель» Моисей Борисович Гольдберг Спас меня от гангрены, Когда шансы равнялись нулю. Он вынул из локтя пулю - Большую, утяжеленную, Длинную - пулемётную - Четырнадцать грамм свинца. Инструментом ему служили Обычные пассатижи, Чья-то острая финка, Наркозом - обычный спирт.
Анатолий Владимирович ЖигулинСвязанные темы
бил бур вахта врач гангрена глухой голова грамм друг другой живое зек зона зуб инструмент корка кровь локоть мертвый мой моя наркоз нога носки нуль отравитель пассатижи пах печень поволок погиб пуля ребро рука сапог свинец сознание солдат спас спирт счастливый три финка череп черт шансПохожие цитаты
- Что такое "православная любовь"?
- Её нет. Нет православной любви, нет католической любви, нет лютеранской любви... Я вам скажу так: любовь – это жертва. Если вы жертвуете - вы любите, чем больше жертвуете, тем больше любите. Если вы ничем не жертвуете, а только получаете – вы не любите. То есть «дай, дай, дай» - это не любовь, «на, на, на» - это любовь. Если ты берёшь, берёшь и хочешь ещё брать – это страсть. Ненасытная страсть. А если ты даёшь и готов дальше давать – это любовь. Это очень простое определение.
Любовь измеряется жертвой. Можешь пожертвовать деньгами, временем, здоровьем, нервами, психикой, пальцем, вторым пальцем, третьим пальцем, рукой, рукой до локтя, рукой до плеча, ногой, ещё одной ногой, головой, сердцем – это любовь. Не можешь пожертвовать даже пятью рублями, ну какая это любовь?
Жертвуешь – любовь, не жертвуешь – не любовь. Вот так и проверяйте свои семейные отношения.
Андрей Ткачев
― Я помню октябрьские дни в Москве. Теперь смешно вспомнить: как мы, интеллигенты, были тогда мягкосердечны, как боялись пролить лишнюю каплю крови, как стыдились всякого лишнего орудийного выстрела, чтобы, упаси боже, не задеть Василия Блаженного или Ивана Великого. А солдатам нашим это было совершенно непонятно, и они, конечно, были правы... Что с тех пор каждому из нас пришлось видеть, переиспытать!
Кате стало неприятно, что рука Леонида касается её локтя.
― Погоди! На минутку! Она высвободила руку, наклонилась к кусту, сорвала под ним две веточки цветущего шпорника. И усердно стала их нюхать.
― Ну! Ну! ― жадно сказала она. ― Дальше!
― Ну, вот... ― Леонид шёл, качая в руке винтовку. ― В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно «Преступление и наказание» Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали на цигарки... Стал я читать. Смешно было. «Посмею? Не посмею?» Сидит интеллигентик и копается в душе.
Викентий Викентьевич Вересаев
- Понимаешь, - продолжал он, - в любом университете, городе, приходе, в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было... ну, смутнее, контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло - хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду... Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон... как это?.. «пока не туру-рум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. «Проедят», наверное. И это с моей памятью! Ты помнишь эту строку?
- Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как пшеницу.
- Вот именно! Быть может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней, плоть - все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.
Клайв Стейплз Льюис
- Три патриарха рахуются в свете, - сказала старуха, мятое её лицо поникло, - московского патриарха заточила наша держава, иерусалимский живёт у турок, всем христианством владеет антиохийский патриарх... Он выслал на Украину сорок грецких попов, чтоб проклясть церкви, где держава сняла дзвоны... Грецкие попы прошли Холодный Яр, народ бачил их в Остроградском, к прощёному воскресенью будут они у вас в Великой Кринице...
Рахивна прикрыла веки и умолкла. Свет лампады стоял в углублениях её ступней.
- Вороньковский судья, - очнувшись, сказала старуха, - в одни сутки произвёл в Воронькове колгосп... Девять господарей он забрал в холодную... Наутро их доля была идти на Сахалин. Доню моя, везде люди живут, везде Христос славится... Перебули тыи господари ночь в холодной, является стража - брать их... Видчиняет стража дверь от острога, на свете полное утро, девять господарей качаются под балками, на своих опоясках...
Исаак Эммануилович Бабель
Лоуренс был одним из тех людей, чей темп жизни выше и более интенсивен в сравнении с тем, что принято считать нормой. Он находился не совсем в ладу с нормой. Ярость Мировой Войны привела жизнь к стандартам Лоуренса. Я часто задавался вопросом, как бы это отразилось на судьбе Лоуренса, если бы Война продолжалась в течение еще нескольких лет. Земля дрожала от гнева сражавшихся сторон, все находилось в движении. И не было ничего невозможного. Лоуренс мог бы воплотить в жизнь мечту молодого Наполеона о завоевании Востока; он бы, возможно, вступил в Константинополь в 1919 или 1920 во главе объединенных племен Малой Азии и Аравии. Но штормовой ветер прекратился также внезапно, как и возник. Небеса были ясными; колокола перемирия прозвучали. Человечество, облегченно вздохнув, вернулось к своей обычной, нежно лелеемой жизни, и Лоуренса оставили двигаться дальше в одиночку, в другом самолете и на другой скорости.
Томас Эдвард Лоуренс
