Цитаты на тему «Живое» - страница 11
Сказки Андерсена [с 1840 г.] величиной с орех, но в них заключается целый мир. Теперь, после того как Андерсен, часто невольно, отходил от жанра романа, драмы, философского рассказа лишь для того, чтобы дать всем этим подавляемым росткам пробиться, как дубу сквозь утёс, на другом месте, теперь у него, боже помоги мне, и драма, и роман, и его философия наличествуют в сказке. То, что это больше не сказка, - само собой разумеется. Это нечто андерсеновское и совершенно не подходящее к литературной аптеке... это нечто, не имеющее границ ни сверху, ни снизу, следовательно, и по своей форме... Но вся эта стихийность и то, что все формы и весь мир трагического, комического, лирического, эпического, песни, проповеди, шутки, всё живое и безжизненное сливаются здесь воедино, как в раю, заставляют трепетать в ожидании его следующей работы.
Бьёрнстьерне Бьёрнсон
Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, чтобы нам оживить, обновить душу; но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем. Оно не имеет ни имени, ни образа; оно посещает нас в лучшие минуты жития. почти всегда соединяется с ними грусть... но грусть, не приводящая в уныние, а животворная, сладкая; какое-то смутное стремление... Это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его непостижимости... прекрасно только то, чего нет. В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, - но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия души: иначе отчего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения? Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего...
Василий Андреевич Жуковский
Ум веселится, вспоминая Ломоносова. Радуется мысль, соглядая его жизнь и дела. Любо говорить о Ломоносове, и если я скажу звягливо и рогато, ты расскажи чиновно, с церемонией. Кого любишь, о том думаешь, за тем и ходишь глазами ума... Вижу Михайлушку Ломоносова юнгой-зуйком на отцовском судне... Двинская губа только что располонилась ото льда. Промысловые лодьи идут в море. Многопарусная «Чайка» Ломоносовых обгоняет всех. Михайло стоит на корме и дразнит лодейщиков, протягивает им конец корабельного каната ― нате, мол, на буксир возьму. Лодейщики ругаются, а Михайло шапкой машет: «До свиданья, дожидаться недосуг!» Пока жива была маменька-потаковщица, со слезами покидал родной дом. С годами «маменькин запазушник» втянулся в морскую жизнь. Его уму, острому, живому, пытливому, все вокруг казалось чудным и дивным. Сколько спит, столько молчит.
― Татка, у солнца свет самородный?
― На солнце риза царская и корона. То и светит.
― А звезды? Маменька сказывала: лампады ангельские...
― Ну да!
Михаил Васильевич Ломоносов
На мой взгляд, сегодня телевидение ушло из форм видеоредакции. Картинка, конечно, нужна, но за нее пусть борются первые каналы, – важно содержание. А вот проблема: нет живого слова. Живое слово не может дойти до людей. Есть лишь несколько толковых радиостанций, несколько региональных телеканалов.
Алексей Германович Лушников
Утопия Михайлова не случайно названа «За пределами истории». И не случайно написана перед самой смертью. Картины идиллического быта перволюдей - своеобразная форма протеста мыслителя против ужасов крепостничества, против барского гнёта, уродующего всё живое, против олигархии, истребляющей всякое инакомыслие. Вышвырнутый за пределы культурной ойкумены, Михайлов на воображаемой «машине времени» унёсся в обитель земного рая - и не пожелал оттуда возвращаться. А современникам показалось, что он просто покинул белый свет.
Юрий Михайлович Медведев
Но она забыла еще об одном показателе: о той легкой и свободной поэтической дикции, которая свойственна лирике Шелли. Заботясь главным образом о формальном соблюдении всех имеющихся в подлиннике ритмических схем, она пыталась втиснуть в эти железные рамки всю сумму поэтических мыслей и образов Шелли, воссозданных в русском стихе. Для русского стиха эти рамки так тесны, что переводчице ― хочешь не хочешь ― приходится комкать его, кромсать и ломать, чтобы он хоть как-нибудь втиснулся в них. Меркурьева безжалостно втискивает стих за стихом в несгибаемые схемы просодии Шелли и даже не желает заметить, что каждый стих после такой операции оказывается исковерканным до смерти, что в нем нет уже ни живого дыхания, ни живой красоты!
Вера Александровна Меркурьева
Всякий, кто сколько-нибудь внимательно перечитывал стихи поэта, сборники, изданные им, знает, что канонических текстов его стихов не существует. При подготовке каждого издания Пастернак всегда делал исправления .
Мотивом всех этих переделок была отнюдь не требовательность. Просто Пастернаку казалось, что строй образов того, молодого времени чужд его последним поэтическим идеям и поэтому подлежит изменению, правке. Пастернак не видел и не хотел видеть, что стих его живет, что операции он проделывает не над мертвым стихом, а над живым, что жизнь этого стиха дорога множеству читателей. Пастернак не видел, что стихи его канонических текстов близки к совершенству и что каждая операция по улучшению, упрощению лишь разрывает словесную ткань, разрушает постройку.
Плащ героя, пророка и бога был Пастернаку не по плечу.
Борис Леонидович Пастернак
- Роберт Смит (гр. The Cure) часто говорил: «Я ненавижу быть живым, но с годами привык».
- Бедный Роберт. Он привык... Нет, я никогда не ненавидел жизнь. Были периоды, когда хотелось, чтобы всё кончилось, но вера в то, что что-то хорошее случится с тобой лично, с миром, со вселенной, она живёт. Почему живёт? Непонятно. Надежда жива. (Там же)
Глеб Рудольфович Самойлов
Становишься внимательным к каждому звуку, и даже появление клопа на выбеленной стене для тебя событие.
(Убиваю его, этого самоотверженного сожителя в камере, в которой я должен быть единственным живым существом, но я не уверен, нет ли где-нибудь в излучинах «Закона об охране республики» наказания за такое преступление. Ведь это же всё-таки государственный клоп.)
Юлиус Фучик
