Цитаты на тему «Стихи» - страница 4
- Понимаешь, - продолжал он, - в любом университете, городе, приходе, в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было... ну, смутнее, контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло - хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду... Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон... как это?.. «пока не туру-рум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. «Проедят», наверное. И это с моей памятью! Ты помнишь эту строку?
- Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как пшеницу.
- Вот именно! Быть может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней, плоть - все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.
Клайв Стейплз Льюис
Тот род сочинений, в котором Аддисон превзошёл своих современников, был предметом занятий во всех английских центрах учёности. Каждый, кто был в публичной школе, писал латинские стихи .
Чистота слога и непринуждённая плавность стихов обща для всех латинских стихотворений Аддисона.
До сих пор его слава основывалась только на произведениях, которые, оставаясь единственными его произведениями, были бы теперь почти забыты, - на нескольких превосходных латинских стихах, на нескольких английских стихотворных произведениях, из коих только некоторые были выше посредственных, на книге путешествий, написанной увлекательно, но не указывающей на особую силу ума.
великий сатирик, умевший всё представить в смешном свете, не употребляя во зло этой способности; сатирик, который, не нанеся ни одной раны, совершил великую общественную реформу и примирил разум и добродетель после долгого и бедственного раздора, за время которого разврат сводил с прямого пути разум, а фанатизм - добродетель.
Томас Бабингтон Маколей
Если стихи пишет человек, лишённый от природы всякого чувства, чуждый всякой мысли, не умеющий владеть стихом и рифмою, - он, под весёлый час, ещё может позабавить читателя своею бездарностию и ограниченностию; но прочесть целую книгу стихов, встречать в них все знакомые и истёртые чувствованьица, общие места, гладкие стишки, и много-много, если наткнуться иногда на стих, вышедший из души в куче рифмованных строчек, - воля ваша, это чтение для рецензентов, а не для публики, для которой довольно прочесть о них в журнале известие вроде «выехал в Ростов». Посредственность в стихах нестерпима.
Вот мысли, на которые навели нас «Мечты и звуки» г. Н. Н.
Николай Алексеевич Некрасов
Рифм написал я семь томов
Для Джона Меррея столбцов .
Страсть воспевал я вдохновенно,
(Что нынче петь несовременно),
Кровосмешение, разврат
И прочих развлечений ряд,
На сценах услаждавших взгляды
И персов, и сынов Эллады.
Да, романтичен был мой стих,
И пылок, по словам других.
Чистосердечно иль притворно,
Но многие твердят упорно,
Что в подражаньях древним, - им
Стиль классиков невыносим.
Но я к нему давно привычен, -
И, - как-никак, - теперь классичен,
Но промах я уразумел
И, чтоб исправиться, запел
О деле более достойном -
Подобном славным, древним войнам.
Слагал я песни, как Нерон .
Я пел и что ж?.. Скажу без лести
Великой вдруг добился чести:
Четыре первые стиха
(Хотя они не без греха)
Наметили для переводов
Четырнадцать чужих народов!
Так меркнет блеск семи томов
Пред славой четырёх стихов...
Джордж Гордон Байрон
Шелли всё уговаривал Байрона докончить какую-то начатую им вещь. Байрон ответил с улыбкой: «Мой патрон и казначей Джон Мюррей утверждает, что пьесы мои никто не поставит. Мне это безразлично, я их писал не для сцены, о чём ему и сообщаю, а он в ответ пишет, что и стихи тоже не разойдутся: вот это уже худо, по части стихов у меня ведь просто «зуд в пальцах». Он всё требует, чтобы я вернулся «к старому стилю «Корсара», который так нравится дамам. Джон Мюррей прав, пусть он и несправедлив; всё, что я сочинил, действительно написано для дам - но не отчаивайтесь, вот будет мне сорок лет, и тогда их влияние на меня отомрёт естественной смертью, а я ещё успею продемонстрировать мужчинам, на что гожусь».
Джордж Гордон Байрон
Сын неги и веселья,
По музе мне родной,
Приятность новоселья
Лечу вкусить с тобой;
Отдам поклон Пенату,
А милому собрату
В подарок пук стихов.
Вхожу в твою обитель:
Здесь весел ты с собой,
И, лени друг, покой
Дверей твоих хранитель.
А ты, мой друг-поэт,
Храни твой дар бесценный;
То Весты огнь священный;
Пока он не угас -
Мы живы, невредимы,
И Рок неумолимый
Свой гром неотразимый
Бросает мимо нас.
Но пламень сей лишь в ясной
Душе неугасим.
Константин Николаевич Батюшков
Старик болен, простужен, лежал злой. У него был молодой поэт, только что из Тифлиса, Тамамшев ― а потом Юрий Верховский. Сологуб говорил, что писатель только к ста годам научается писать. «До ста лет всё только проба пера» . За чаем он очень насмешливо отнесся к стихам Ю. Верховского. Говорил, что они подражательны, и про стихотворение, в котором встречается слово «глубокий», сказал: «Это напоминает «вырыта заступом яма глубокая»; хотя кроме этого слова ничего общего не было.
Верховский ― нудный человек, говорит все банальные вещи. Он совсем раздавлен нуждою, работает для «Всемирной», но ему не платят, а в доме живет свояченица без места и т. д. О свояченице он говорит «мояченица».
Юрий Никандрович Верховский
Владимир Корнилов догадался сопоставить два стихотворения, посвященных картине «Боярыня Морозова». «Какой сумасшедший Суриков мой последний напишет путь?» – спросит Ахматова, конечно отождествив себя с непреклонной никонианкой. А Глазков увидит своего двойника в юроде. И скажет, обращаясь к любимой женщине:
Милая, хорошая, не надо!
Для чего нужны такие крайности?
Я юродивый Поэтограда,
Я заплачу для оригинальности.
Самоуничижение? Вот уж нет!
За то, что Глазков
Ни на что не годен,
Кроме стихов, –
Ему надо дать орден.
При том, что сама идея – государственная награда за бесполезность для государства – с точки зрения этого самого государства есть верх сумасшествия. Но сам «орденопросец» как раз на том и настаивает:
Поэзия! Сильные руки хромого!
Я вечный твой раб – сумасшедший Глазков.
Дело, однако, тонкое.
Николай Иванович Глазков
Какова разница между писателем и журналистом? Она ― в отношении к молчанию. Не шучу. «Молчи, скрывайся и таи...» ― говорит гениальный поэт позапрошлого века, оттягивая неизбежность высказывания, напоминая себе, что «мысль изреченная есть ложь». «Умейте домолчаться до стихов», ― советует, прежде всего себе, наша современница. «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь», ― вторит современник. Всюду упор именно на молчание как на синоним сосредоточенности, и только когда вырывается: «Не могу молчать!», это значит ― художник объявляет, что терпежу более нет, он переходит в разряд публицистов.
Журналист